Тот клятый год уж много лет,
я иногда сползал с больничной койки.
Сгребал свои обломки и осколки
и свой реконструировал скелет.
И крал себя у чутких медсестер,
ноздрями чуя острый запах воли.
Я убегал к двухлетней внучке Оле
туда, на жизнью пахнущий простор.
Мы с Олей отправлялись в детский парк,
садились на любимые качели,
глушили сок, мороженое ели,
глазели на гуляющих собак.
Аттракционов было пруд пруди,
но день сгорал, и солнце остывало,
и Оля уставала, отставала,
и тихо ныла: "Деда, погоди".
Оставив день воскресный позади,
я возвращался в стен больничных гости,
но и в палате слышал Олин голос:
"Дай руку деда, деда погоди..."
И я годил, годил, сколь было сил,
а на соседних койках не годили...
Хирели, сохли, чахли, уходили,
никто их погодить не попросил.
Когда я чую жжение в груди,
я вижу, как с другого края поля,
ко мне несется маленькая Оля
с истошным криком: "Деда-а-а, погоди-и..."
И я гожу, я все еще гожу,
и, кажется, стерплю любую муку,
пока ту крохотную руку,
в своей измученной руке еще держу.
